Работы серии «Хрупкое равновесие» — это художественное исследование тонких граней внутреннего мира человека, где автор выступает одновременно как проводник и источник трансформации. Через визуальные метафоры и эмоциональную напряженность работ раскрываются состояния, которые, достигая предела, становятся катализаторами глубоких личностных изменений.

В центре проекта — взаимодействие между внешними стимулами и внутренними процессами: отражение, поглощение, сопротивление. 

Объединяющий предмет во всех работах - разбитое зеркало, как сакральный символ личности автора. Работы создают многомерное пространство, где зритель сталкивается с вопросами о собственных границах, хрупкости психического равновесия и механизмах адаптации. Серия приглашает к диалогу о том, как крайности формируют нас — ломая, пересобирая или открывая новые пути.

"Трансценденция"

 

Зеркало, дуб, бисер

Диаметр 65 см, 2025

 

Жизнь непрерывно сталкивает нас с новым — с опытом, вызовами, переменами. И каждый раз, проходя через них, мы меняемся, хотим мы того или нет. Как невозможно выйти сухим из воды, так и из испытаний невозможно выйти прежним — мы становимся «тяжелее», «плотнее», «тверже». 

 

Рост — это естественный закон бытия. Личность, как живой организм, задыхается без движения. Но что делать, если расти, кажется, некуда? Если есть прочный фундамент - основа, надежные границы, дающие ощущение безопасности и стабильности, разрушать все до основания — безумие.

 

Но как тогда выйти за пределы привычного «я», не потеряв себя?  Ответ — трансформация. 

 

Можно бережно адаптировать старый опыт к новым задачам. Можно смело впустить незнакомое и соединить его с тем, что уже знаешь. Они становятся единым целым: старое дает опору, новое — свободу. 

Так возникает баланс — система, в которой прошлое и будущее не противостоят, а поддерживают друг друга.

 

 

 

 

 

Летом 2025 года произошло большое для меня достижение - путешествие на Сахалин в спортивный поход за значком “Турист России”. Этот значок - моя детская мечта, символ абсолютной свободы.

 

Путешествие было трудным для меня, изнуряющим и физически и эмоционально. Большой километраж, тяжелый рельеф, бесконечный дождь, личные переживания, однообразие и отсутствие связи с внешним миром заставили углубиться в себя и “вариться” в сложных переживаниях и мыслях. Итогом этого опыта стал проект “По чужим следам” состоящий из дневника и сборника трофеев.

 

      В книге собраны воспоминания - интересные разговоры и факты, записи проживания тяжелых моментов, мысли, чувства и сны, оформленные в тексты и рисунки.

 

В хранилище трофеев собраны предметы, собранные для меня другими участниками похода и предложенные для моей коллекции из путешествия, а также первоначальная цель моего путешествия - значок о достижении..

 

Трофеи и дневник связаны друг с другом единой целью - передать состояние человека,  в период больших личностных изменениям, под воздействием нового опыта. Сохранить момент перехода между состояниями смещения внутренних ориентиров.

 

Посвящается тем, кого не замечают при жизни и не оплакивают после смерти.

 

Проект состоит из живописи, созданной отпечатками тел городских птиц. А также чучел птиц, сохраненных в том травматическом состоянии, в котором они были найдены автором.

 

Этот проект — о молчаливом мире, существующем в промежутках нашего внимания. О маленьких жизнях, чьи рождение и смерть мы научились не замечать, перешагивая, отводя взгляд, стирая из памяти.

Я забираю «ненужные» жизни из серой безвестности и помещаю их в центр внимания. Чучела голубей и ворон, этих вечных спутников мегаполиса, предстают перед нами не как биологические экспонаты, а как сакральные объекты.

Их тела украшены стразами и бисером. Это не кощунство, а преображение. Это жест, заставляющий нас увидеть то, что мы так упорно игнорируем. Это признание: здесь была жизнь, индивидуальная, уникальная, со своей историей.

Каждая картина - результат прощального ритуала, от нежного нанесения краски, до последующего траурного захоронения. Каждый силуэт - это молчаливый памятник невидимому ангелу нашего города, тому, кто делил с нами улицы.

 

"Карру"

 

Она родилась в вороньей семье на заброшенном чердаке панельной пятиэтажки и с первых дней знала, что ее мир — это не лес, а бетон, асфальт и вечный поиск того, что другие не доели или выбросили.

Она была умна, как и все её сестры. Знала расписание мусоровозов, график разгрузки рыбного ларька, циклическое мигание светофоров. Ее дни были расписаны по минутам: поиск, выживание, избегание. Она смотрела на мир сверху, с карнизов, и видела его очень четко: люди внизу были потоком, несущим пищу и опасность. Они никогда не смотрели наверх. Взгляд человека, направленный на ворону, всегда был взглядом на помеху, на пятно, на что-то лишнее.

Её смерть была такой же городской, как и её жизнь. Она пришла не от кошки или машины. Она приползла изнутри — какой-то вирус, бактерия, подхваченная у помойного контейнера, который был для неё и столом, и смертным одром. Она ослабла, перестала взлетать на свою привычную высоту. Её перья потеряли блеск, в глазах помутнела та самая стальная ясность, что позволяла читать город как открытую книгу.

Она умерла тихо, в углу двора, где родилась. Её тело, такое же ненужное, как и сломанная скамейка рядом, нашли подростки. Они не стали его пинать. Их жестокость была иной, более театральной. Они увидели в её безжизненной форме нечто символичное и, подвесив за одну лапу на ржавый забор, создали свой первый примитивный арт-объект — жертвоприношение безбожному мегаполису. Они дали ей последнюю роль — знака, на который наконец-то обратили внимание, пусть и таким извращенным способом.

Именно там, в этой уличной инсталляции, я её и нашла. Я забрала её, чтобы завершить жест. Я не стала скрывать следы её угасания. Я возвеличила их. Каждый страз на месте повреждения — это не украшение. Это шов. Это след падающей звезды, оплатившей её путь в иной мир. Её стеклянные глаза теперь видят не крошки на асфальте, а тишину. Они отражают зрителя, заставляя его встретиться с тем, на что он предпочитал не смотреть.

Подвешенная в пространстве галереи, в позе, одновременно жертвенной и протестной, Карру больше не «ничья». Она принадлежит моменту тишины и внимания, который мы ей дарим. Её новая жизнь — это вопрос, который мы задаем сами себе: что еще в этом мире мы игнорируем, пока кто-то не превратит это в символ?

 

 

"Круу"

 

Круу был сыном асфальта и крошащегося балкона. Он родился в гнезде, свитом из проволоки и полиэтиленового шпагата, под раскалённым кондиционером. Его мир был измерен тремя дворами, линией электропередач и крышей супермаркета.

Его жизнь состояла из алгоритмов выживания: курлыканье у детских качелей в расчете на крошащийся батон; стремительный перелёт на мусорные контейнеры на рассвете, пока их не опустошила грозящая когтями машина; вечный спор с воронами за территорию у скамейки с одиноким пенсионером. Его дни были серой чередой взлётов и падений, а ночи — тягучим страхом перед скользящей тенью кошки.

 

У него не было имени. Он был просто одним из многих. Фоном. Статистом в спектакле города. Лишним.

Его смерть была такой же неприметной, как и его жизнь. Это случилось не в героической битве за крошку хлеба и не от лап извечного хищника. Это была случайность. Глупая, быстрая, городская случайность.

Он дремал на ветке дерева, съёжившись от осеннего ветра. Резкий звук — хлопок трансформатора или сигнал машины — заставил его в панике сорваться с места. Он ринулся вперёд, ослеплённый страхом, и на малой скорости врезался в почти невидимую преграду — опору для забора. Удар был тихим и точным.

Шея сломалась мгновенно. Он упал на асфальтовую дорожку за детской площадкой, где ещё утром смеялись дети. Он был ещё жив несколько минут, его маленькое сердце билось в сломанной грудной клетке, глаза смотрели на знакомый мир, который вдруг перевернулся и ушёл из-под крыльев. Никто не заметил. Мимо проходили женщины с колясками, пробегал подросток на самокате. Они не видели его. Он был частью пейзажа. Частью того, на что не смотрят.

А потом я нашла его. И дала ему имя — Круу — звук, который он больше никогда не издаст.

Я взяла его остывшее, лёгкое, как пучок перьев и пустота, тельце и сделала его вечным. Отпечаток на холсте стал его памятником. Неподвижные крылья, отпечатавшиеся в чёрном, — это его последний, незавершённый полёт. Нимб из страз - это свет, который он так любил при жизни, знак того, что его существование не прошло бесследно. Это последнее почтение. Признание: «Я вижу тебя. Ты был. Ты значим».

И земля, в которую я его опустила, стала ему не холодной ямой на обочине, а предназначавшимся ему с самого начала царственным ложем. Он наконец-то обрёл покой, перестав быть ничьим.

 

 

"Гурр"

 

Он не родился с именем. Для мира он был всего лишь одним из многих, стайным существом, фоном городского шума. Я назвала его Гурр — за тихий, гортанный звук, который он издавал.

Его жизнь была жизнью метронома: ритм крыльев от карниза до асфальта, цикл поиска и насыщения. Он знал точное время, когда работник магазина выносила просроченный творог, и угол, под которым нужно подойти к старушке у лавки, чтобы вызвать жалость. Его мир был ограничен пятью кварталами, запахом бензина и теплым воздухом из решеток метро.

Его трагедия началась с красоты. Одно крыло, левое, было удивительного, пепельно-перламутрового отлива. Оно ловило солнце иначе, чем у других, и, возможно, именно это сделало его мишенью для мальчишек с рогаткой. Камень не убил его, но сломал крыло, превратив полет в мучительное, неуклюжее падение.

С тех пор он стал наземным. Он волочил свое поврежденное крыло по грязному тротуару, став профессиональным попрошайкой и мастером уворачиваться от ботинок. Он ковылял от мусорного бака к мусорному баку, живя в мире, который не прощает слабости.

Его смерть была столь же будничной, как и его жизнь. Ранним утром, когда вывозили товар, он потянулся за выпавшей из пакета вяленой рыбиной. Он не рассчитал расстояние до грузовика с продуктами. Глухой удар, короткий, невыразительный хруст. Водитель, торопясь на разгрузку, даже не заметил.

Он умер там же, где и жил, — у входа в храм изобилия, который никогда для него не открывался. Его тело прижалось к холодному бетону, обнажив небольшую, но ужасающую рану на животе — жестокую гримасу случайности.

Я нашла его там, в тени от тележки. Не особенный, а часть пейзажа, который все игнорируют. В студии, омывая его тело, я думала о его упорстве, о его воле к жизни, которая заслуживала не меньше почтения, чем жизнь орла.

 

Отпечаток на холсте — это не смерть. Это последний, самый интимный контакт, слепок существования. Нимб из страз — это не ирония. Это попытка вернуть ему то сияние, которое было в его сломанном крыле, сделать видимой ту уникальность, которую при жизни никто не разглядел. Это корона для непризнанного короля асфальта.

Я похоронила его под рябиной в парке. Теперь у него есть имя, история и место, где он наконец-то принадлежит сам себе. Он больше не «ничей». Он — Гурр.

"Ук"

 

Он вылупился в гнезде, свитом из травы и полиэтилена в вентиляционной шахте старого дома напротив парка. Его мир с первых дней был шумом машин, запахом асфальта и жаркой вытяжкой кафе.

Его зовут Ук. Это звук, который он издавал — короткий, гортанный, невзрачный крик, больше похожий на выдох или кашель. Таким и был Ук — фоном, звуком города, частью пейзажа, которую не замечают.

Его дни были чередой мелких побед и поражений: украденный ломтик хлеба, отвоеванный кусок карниза для ночлега, вечная гонка за тем, что другим не нужно.

Он не летал высоко. Его небо было между первым и пятым этажом. Его радости были простыми: тепло асфальта после дождя, пыльная ванна в сухой земле у клумбы, брачный танец перед невзрачной самкой, такой же серой, как и он. Он был тысячным голубем в стае, одним из тех, кого называют "летающими крысами", чья жизнь не имеет ни начала, ни ценности в глазах мира, который они населяют.

Его смерть была такой же стремительной и будничной, как и его жизнь. Он клевал раздавленную булку на разметке зебры. Его мир состоял из крошек и ног прохожих. Он не рассчитал траекторию, не услышал ревущий сближающийся звук. Не было времени на испуг. Только мгновенный удар и хруст — чистый, сухой, как сломанная ветка. Его шея сломалась мгновенно, отсекая боль и превращая его из существа в вещь.

Он остался лежать на теплом асфальте. Мимо него перешагивали люди, объезжали машины. Он стал помехой, пятном, чем-то, что нужно избегать взглядом. Он стал по-настоящему лишним.

Я нашла его именно таким — маленьким скомканным комочком перьев, уже никем. Я назвала его Ук, чтобы у него было хоть что-то, чего у него не было при жизни — имя. Его отпечаток на холсте — это не изображение смерти. Это последний, единственный след его существования. Нимб из страз — это моё признание. Да, его жизнь была незначительной. Да, он был никем. Но он был. И это уже достаточно для тихой святости неприметных вещей.

Я похоронила Ука в земле у того самого парка, где он жил. Чтобы он наконец-то стал частью чего-то целого, чего-то природного, а не просто выброшенным объектом на обочине мира, который его породил и не заметил.

"Урру"

 

Он никогда не знал ни вольного неба, ни дикого ветра утесов. Урру был рожден в мире бетона и стекла, потомком десятков поколений городских голубей. Его вселенная ограничивалась карнизом многоэтажки, площадью с фонтаном и железными балками под мостом, где было шумно, но сухо.

Его жизнь была соткана из мелких, незаметных для людей ритмов: борьба за теплую решетку вентиляции зимним утром, распознавание щедрой походки человека с булкой хлеба, вечная готовность взметнуться пронзительным вихрем при внезапном громе мусоровоза. Он был частицей городского пейзажа, живой деталью, оживляющей фон. Его существование было настолько обыденным, что стало невидимым.

Урру не было дела до человеческих историй, но он невольно становился их свидетелем. Он ворковал под балконом, где ссорилась молодая пара, клевал крошки у скамейки, где старик кормил птиц, и сидел на подоконнике офиса, где женщина в строгом костюме тихо плакала, уставившись в монитор. Он был немым зрителем человеческой жизни, нашей повседневной грусти, которую мы сами стараемся не замечать.

Его смерть была такой же городской и незначительной. Не ястреб с чистой вышины, не отрава дезинсектора. Обычная домашняя кошка, Багира, выскользнувшая из распахнутой двери на втором этаже. Миг охотничьего азарта в ее сытой жизни. Мгновенная, точная атака в сумерках на краю газона у новостройки, где трава еще пахла чужой, негородской землей.

И он остался там. Бесполезное перышко, выброшенное городским механизмом. Бестелесный, лишний. Еще одно немного грустное пятно на фоне нарядной клумбы, которое дворник уберет утром, морщась.

Но именно эту никчемность, эту забытость я и хотела остановить. Я дала ему имя — Урру, звук, похожий на его воркование. Я перенесла контур его маленького, истерзанного тела на белизну холста — не как свидетельство смерти, а как слепок когда-то кипевшей в нем жизни. Нимб из страз — это не религиозный символ. Это ореол внимания, которого он был лишен при жизни. Это последняя вспышка света, которую я могу ему подарить, чтобы отметить его присутствие в этом мире.

 

Мы хороним не тушку. Мы хороним немого свидетеля, небесного почтальона без адреса, крошечную частицу шума и пыли нашего города, которая имела право на прощание. Урру больше не «ничей». Он стал искусством, а значит — на мгновение вечным.